Информация prava112j.com/spectehnika/kran на сайте.
Сумерки богов
Последний вечер был сочинен как рондо. Вначале — застольная репетиция "Трех сестер" (1964 г.). В черно-белом кадре — Копелян, Юрский, Доронина, Лавров, Макарова, Стржельчик. Лица, молодые и прекрасные, светятся нескрываемым счастьем. В финале — те же, спешат в служебный гардероб, торопливо расписываются в репетиционном списке. Все такие же молодые и нескрываемо счастливые. Что за список? Вероятно, те же "Три сестры", 1964 год... Передача кончилась за полночь. Знаю, что многим не спалось.
Здание по адресу Фонтанка, 65 по-прежнему на своем месте. Все так же в назначенный час снимают с кресел партера гигантское покрывало (хороша эта заставка к каждому из пяти вечеров). В гримуборных артисты БДТ готовятся к выходу на сцену. Многие, слава Богу, еще здесь и в хорошей творческой форме. Некоторые — тоже более или менее в форме, но уже не здесь. Многих (о, многих!) нет уже ни там, ни здесь — нигде. Последними по времени ушли из жизни Евгений Лебедев и Валентина Ковель. Бесстрастный глаз телекамеры, пять вечеров подряд нацеленный на тронутые временем актерские лица, все еще интересные неофитам и бесконечно дорогие для тех, кто постарше, фиксирует их в почетном карауле у гроба товарища. Никто не вечен. Банальность, от которой не становится легче.
Но здание-то, слава Богу, на месте. Название — Большой драматический — тоже. Однако имя поменялось. Театр теперь не имени М.Горького, а имени Г.Товстоногова. БДТ без Товстоногова. Сюжет для небольшого (пять вечеров по сорок минут) рассказа.
Товстоноговских артистов можно узнать, даже зажмурившись, по голосам. Густой, глубокий, четкий, но без нажимов на согласные прононс Г.А. прослушивается в мужских голосах. Но это бы ладно — и в женских. Чуть нараспев, чуть педалируя скрытую до времени страсть, чуть-чуть не как в жизни, "звучат" Копелян и Шарко, Стржельчик и Попова, Басилашвили и Юрский, Макарова и Лавров... Нечеловеческая сила товстоноговской личности проникла в каждую клеточку артиста БДТ. При этом ни одного из них не назовешь ни товстоноговским "инструментом", ни его "выразительным средством", ни, если угодно, "тюбиком с краской". Уникальное собрание под одной крышей ярких творческих личностей — вот что такое труппа Георгия Товстоногова. Но таких личностей, которые сознательно и добровольно готовы "отдаться" тому, кто выше, мощнее, значительнее и может отвечать за все. Артист Г.Богачев так и формулирует самое существенное для БДТ эпохи Товстоногова, формулирует грубо и по-женски — "отдаться". Он при этом ближе всех к истине. К самой сути театра репертуарного, ансамблевого. Театра лидерского, авторского. Театра, построенного по законам семьи, но семьи патриархальной, где женское (актерское) начало беспрекословно подчиняется, а мужское (режиссерское) безраздельно диктует. И то, и другое — по взаимной любви.
В кадре Товстоногов. Он отвечает на упреки, что не воспитал, дескать, под своей крышей режиссера-преемника. "Это невозможно внутри одного театра!" Да, внутри такого, как БДТ его эпохи, — невозможно. Равно, как в нормальном доме не может быть у одной жены двух мужей, а у одних и тех же детей — двух отцов. Жесткий диктат, унитарное правление — в них корень и счастья, и драм. Блажен артист, который прожил здесь жизнь в гармонии добровольного подчинения чужой творческой воле. А удел того, кто распираем и собственной, — опасное одинокое плавание. Возвращение блудного сына — не товстоноговский жанр. Такова подлинная жизнь подлинного театра. И нечего искать правых и виноватых.
Автор "Пяти вечеров с БДТ" Л.Гордиенко и режиссер А.Добровольский последовательно раскручивают сюжет на тему мощной и потрясающе цельной творческой власти. Сюжет гениального товстоноговского одиночества. Сюжет очевидного сиротства его блистательных артистов после ухода Мастера. Показательно, что сумерки БДТ более всего ощущают те, кто попал к Товстоногову в период его собственного неумолимого физического ухода, — умницы А.Фрейндлих и В.Ивченко. Тем, кто прошел с ним весь путь, легче. Но, с другой стороны, — горше. Легендарный товстоноговский завлит Дина Шварц, актеры Лавров, Басилашвили, Шарко, Толубеев, Крючкова, Штиль, Богачев, Ольхина, Трофимов, старожил Призван-Соколова, потрясшая живостью впечатлений и точностью оценок, — все они с редкой откровенностью и непоказным достоинством констатируют факт. Сумерки. Трагический промежуток. Реальный уход краткого чуда театра. Сценическая история знает такие примеры. Впрочем, столь ярких и длительных по времени коллективных жизней совсем немного. Товстоноговские спектакли один за другим сходят с репертуара. Но и те, что еще идут, жизнеспособнее иных новорожденных.
Драма, заложенная в самой краткости жизни театрального организма, в особенности жизни яркой и мощной, — эта драма куда острее любых конкретных перипетий, тем паче — политического свойства. Товстоногов, похоже, не любил рассказывать о своих столкновениях с властями. Об этой стороне жизни БДТ не знали большинство его поклонников. Ее для них как бы и не было, хотя, на самом деле все было — и идиотские комиссии, и грубое вмешательство в творческий процесс... Запрет "Римской комедии" Л.Зорина. Драматург и по сей день считает, что, будь на месте Товстоногова Любимов, спектакль бы отстоял. А Товстоногов, выходит, спасовал? Вот еще один феномен его личности — и это отчетливо обозначено в "Пяти вечерах". Для Товстоногова спектакль был величиной самоценной. Все, что он хотел сказать о времени и о людях, сообщал через сценический образ, актера, пьесу. И неважно, что это была за пьеса — классическая ли, современная ли. Его "Горе от ума" вызвало скандал. Но то был скандал из-за нового прочтения, смелого решения, наступления на театральную рутину. Щекотать же зрительские нервы прямыми политическими аллюзиями, намекать на что-то со сцены открытым текстом он считал для себя оскорбительным. Театр был для него абсолютной величиной, идеально объемно моделирующей жизнь. Все остальные способы привлечь внимание публики считал недостойными. Не оттого ли сыграть вопреки властям "Римскую комедию", устроить из спектакля общественный скандал было для него равносильно творческому поражению? Гордыня? Осторожность? Идеализм? Что бы ни было, но ныне все это — уходящая натура. Как и сам тип театра, замешанного на слишком высоких материях.
Говорят, в сценической коробке старого театра гнездятся тени былых триумфаторов. Какой-нибудь театральный Агасфер ночью в пустом и гулком пространстве зала беседует с теми, кто когда-то срывал здесь бури аплодисментов. Но наступает день, кто-то снова спешит в служебный гардероб и торопливо расписывается в репетиционном списке. В кабинете Товстоногова все осталось на своих местах. В знаменитой гримерке Юрского — все тот же потолок, исписанный автографами, великими и не очень. Но у тех, кто сегодня торопится на репетицию, другие лица и походки. Играют другое и не так. Это уже совсем другой театр. А мы запомним те лица, такие молодые и прекрасные. Они были счастливы. И мы вместе с ними.
