http://sportcity74.ru/ настольные спортивные игры для детей футбол.
«После того как идальго не стало»
Многие в округе хорошо помнили об этом.
Бушевало яростное сердце Дон-Кихота, торопясь отстоять вечно живое добро в человеке, защитить справедливость всюду, где бы она ни оказалась попранной. Пламенела при этом и поистине творила чудеса фантазия рыцаря, этот его "второй разум", при помощи которого он старался постичь и улучшить беспокойный мир. Что говорить, ведь только благодаря возвышенной любви и поистине бесстрашной фантазии Дон Кихота, вообразившего себя грозным странствующим рыцарем, простая тобосская девушка Альдонса превратилась в прекрасную Дульсинею. Ведь это не что иное, как воображение Дон Кихота, доброе и бескорыстное, не только находило, но и создавало красоту там, где раньше ее никто не замечал.
Речь идет, в сущности говоря, об очень простых вещах. На многое, очень на многое оказывается способен человек, если только он до конца верит в правду и справедливость, любит людей и готов в любой момент помочь им. Об этом написал свою книгу Сервантес, и наука, которую он преподал человечеству, навсегда стала наукой великодушия и сердечности, бескорыстия и душевной щедрости, с помощью которых совершались и совершаются на земле все самые большие дела и решаются самые трудные задачи.
Но вот старый "рыцарь печального образа" как будто прочитал книгу о самом себе до конца, утомился и, едва заметно вздохнув, ушел из жизни. "Теперь, — печально замечает Санчо Панса в пьесе Александра Володина "Дульсинея Тобосская", — когда его нет, мир наполнится злодеями. Потому что все злодеяния будут оставаться безнаказанными". Его слова можно было бы немного перефразировать: если уйдут из жизни вера в добро и непримиримость ко злу, бороться со злодеями будет очень тяжело. В самом деле, Дон-Кихот умер, и можно было поначалу думать, что с его уходом сотрутся в памяти людей его наивные свершения и фантазии, забудутся его имя и его бесстрашие, самоотверженность и не требующая награды доброта. На самом деле все вышло иначе. Возвышенная жизнь Дон-Кихота как бы продолжилась в людях, которые в определенном смысле стали его духовными наследниками. Брошенное им в землю семя человечности дало свои всходы.
Такой вот притчей (автор насмешливо назвал ее "Исторической комедией") А.Володин как бы продолжил ведущийся уже несколько столетий поучительный разговор о "рыцаре печального образа". О его смехотворных претензиях быть защитником всех обездоленных и обойденных справедливостью, о месте, занимаемом им в нравственной истории человечества. Едва ли была в этой истории, кроме Дон-Кихота, еще хоть одна личность, которая бы полудетскими чудачествами своими, нелепыми и диковинными фантазиями столь энергично толкала самых серьезных мыслителей на глубокие и всеобъемлющие размышления. Смешное в людях далеко не всегда унижало их. Недаром В.Г.Белинский звал "Вечно-памятного обожателя несравненной Дульсинеи Тобосской" в свидетели того, что нередко смеясь над человеком, мы продолжаем любить его и уважать. Ленинградский драматург написал окрашенную светлой поэзией пьесу о реальности нравственного идеала, которому так убежденно служил "странствующий рыцарь". Имя Дон-Кихота отзывается в пьесе доброй авторской насмешкой, каскадными, порой грубоватыми шутками и наряду со всем этим очень серьезными размышлениями. Сама история его получает развитие в новой любви Дульсинеи, в любви, которая, во всяком случае, требует от людей понимания и честности, душевной стойкости и самоотвержения. Само поклонение Дон-Кихота, каким бы с виду нелепым оно ни было, научило этому простую и невежественную девушку, помогло ее душевному возмужанию. В спектакле, ярко и темпераментно поставленном И.Владимировым (режиссер Д.Либуркин, художник Б.Коротеев, композитор Г.Гладков), эта мысль с наибольшей тонкостью и отчетливостью воплощена Алисой Фрейндлих (Альдонса-Дульсинея) и Анатолием Равиковичем (Санчо Панса).
В обоих этих характерах, в завораживающей искренности и непосредственности, с которыми Альдонса и Санчо живут на земле, более всего проявляет себя человеческое содержание происшедшего по воле драматурга в Тобоссо и Толедо. Оказывается, не Дон-Кихот превратил когда-то Альдонсу в Дульсинею, а "завистливые волшебники" превратили ее в простую крестьянку. Героиня А.Фрейндлих — грубоватая и не слишком понятливая простушка, которая по мере того, как оживают, набирают силу воспоминания о Дон-Кихоте, становится сама собой — может быть, именно такой и хотел ее видеть странствующий рыцарь, ненавистник всяческого притворства, лжи и корысти. Жизнь обернулась самым парадоксальным и неожиданным образом: Дон-Кихот, так легко отдавший себя во власть романтического вымысла, оставил Дульсинее в наследство приверженность правде и подлинной жизни. Именно такой получилась Альдонса у талантливой актрисы — необыкновенно земной и от этого особенно поэтичной, прямолинейной и вместе с тем тонкой. Искусство А.Фрейндлих совершенствуется изнутри и становится все более емким и подвижным. Может статься, что были когда-то у актрисы свои излюбленные интонационные фигуры и более или менее постоянные, хоть и удивительно яркие психологические краски,- теперь о подобном постоянстве не может быть и речи. Ее Альдонса в каждую новую минуту своей жизни по-новому интересна. Она проходит через душевные испытания, целомудренно скрытые от посторонних глаз, становясь душевно богаче и взрослее. Пробуждающаяся в Альдонсе высокая человечность деятельна и горда: ее выбор полон высокого нравственного значения.
Прекрасно сыграл роль Санчо Пансы А.Равикович. В нем тоже многое изменилось с тех пор, как не стало Дон-Кихота. Оказывается, сама смерть рыцаря перевернула и осмыслила не одну человеческую жизнь. Равикович, как и Фрейндлих, придает своему герою психологическую определенность, освобождает от черт абстрактной театральности. Его Санчо Панса — человек из числа тех, в ком смешались разные качества и свойства, но уцелели при этом трезвая доброта и прямодушие. Все обращают внимание на то, что Санчо страшно похудел, но далеко не сразу людям становятся понятными происшедшие в нем душевные перемены. Только потеряв своего Идальго, Санчо сумел оценить его до конца и понять его правоту. Похудевший и погрустневший Санчо держится с доверчивой непринужденностью, как бы рассуждает про себя и размышляет вслух одновременно. И в чем ему теперь никак не откажешь — это в том, что над многими важными вещами он задумался не на шутку.
Игра А.Фрейндлих-Альдонсы и А.Равиковича-Санчо Пансы становится, по мере того как развивается действие, своеобразным камертоном спектакля, определяющим в немалой степени лирическую душевность, с которой исполняется и ряд других ролей. Наряду с опытными актерами — О.Каганом, Е.Маркиной, В.Улик во всеоружии задорного сценического юмора, точной пластики и приподнятой театральности сценического поведения выступает в спектакле молодежь. Г.Никулина — Санчика, Луис — М.Боярский и Маттео — студент Института театра, музыки и кинематографии С.Крупецкий свидетельствуют о том, что молодые актеры готовы к решению разножанровых и по-своему сложных творческих задач. Однако необходимым условием успеха в этом именно смысле должно быть точное жанровое решение спектакля в целом.
Мне представляется, что при очень верном решении режиссурой характеров пьесы в построении спектакля театр поддался соблазну зажигательной, но поверхностной и слишком уж напористой театральности. В постановке много живых и нарядных театральных красок, весело цветет красный или зеленый перец, развешанный на плетне родительского дома Альдонсы, всеми оттенками переливаются наряды тобосских горожанок, пляшущих, поющих или скандирующих стихотворные строки Г.Горбовского, Б.Рацера и В.Константинова. Строки эти тоже в достаточной степени разножанровы — иногда они близки по своей природе к современному мюзиклу, где музыка и драматический диалог слиты воедино; в других случаях они напоминают о непритязательных водевильных куплетах с рефреном или бравурных опереточных маршах ("Вот это да, вот это да, в Тобоссо всякое бывало"). Иные из этих исполняемых на сцене стихотворных текстов грубоваты и с вызывающей откровенностью снижают поэтический смысл истории, разыгравшейся с тобосской выученицей Дон-Кихота Альдонсой, в такого рода подчеркнутом снижении нет никакого резона — хотя бы потому, что уже в самой пьесе возвышенное то и дело исподволь сталкивается с низкопробным и торжествует в конечном счете возвышенное. Чуждой духу пьесы и в общем ничем не оправданной представляется новая сцена с девицами легкого поведения, появляющимися в доме Тересы. Грубо профессиональный жаргон, на котором разговаривают эти девицы, обращаясь к Альдонсе: "Повытряхивала клиентов, попользовалась. Ну, ушлая девка!" — тоже далек от всей художественной атмосферы "Дульсинеи тобосской".
Примечателен финал спектакля, в котором легко угадываются две противоборствующие в нем тенденции. После того как Луис, возлюбленный Альдонсы, заговорил словами странствующего рыцаря о том, как он будет "мстить за все обиды и утеснения, чинимые бессовестными людьми", и после того как Альдонса и Луис, найдя друг друга, вместе ушли со сцены, вслед им заворожено смотрит Санчика, еще одна нечаянная ученица идальго, сама готовая отправиться на поиски любви, добра и человечности. Такова естественная в общем точка, завершающая притчу, рассказанную театром. И совершенно ни к чему было, с моей точки зрения, снимать эту точку-паузу еще одним громким песенным взрывом, перечеркивающим задумчивый лиризм финала. Театр зовет к лирическому размышлению, и стесняться этого нет решительно никаких причин.
автор С.Цимбал
"Вечерний Ленинград" 3 ноября 1973 г.
