Любимый город
Анатолий находился в приподнятом состоянии духа. С тихой радостью смотрел он на величественно-торжественные ансамбли Ленинграда в белом кружеве легкого снега, который медленно падал — как с колосников в театре.
«Любимый город может спать спокойно», — тихонько напевал он, чуть иронически улыбаясь над собой.
- Не могу привыкнуть, что стал ленинградцем, — говорил он мне. — Всё кажется, что в командировке и завтра надо будет уезжать отсюда. А не хочется... По-моему, нет прекрасней города...
- Никуда ты не уедешь. Вот рванешь пару-тройку ролей, и дадут тебе квартиру в самом центре, вот увидишь.
- Господи, ты так и будешь всю жизнь носить розовые очки. Ну, пошли в общагу?
Его поселили в театральное общежитие. Кроме Толиной семьи, там жили еще двое новобранцев театра имени Ленсовета. Каждому дали по комнате. Но жизнь шла на кухне: здесь обедали, ужинали, мечтали, спорили, и дух искренности, дружбы, надежды на счастье и успех витал за столом, который выдвигался на середину...
Мне пора было уезжать, но я всё тянул с отъездом — уж очень хорошо было находиться в прекрасной атмосфере товарищества, среди талантливых людей. В Ленинград я приехал на совещание молодых литераторов Северо-Запада. Мою первую книжку похвалили, а меня рекомендовали в члены Союза писателей. Я с восторгом рассказывал Анатолию о писателях, которые поверили в меня: Вере Кетлинской, Анатолии Соболеве, Радии Погодине.
Приходил Арсений Сагальчик (это он пригласил Анатолия опять работать вместе), приходили и Игорь Владимиров с Алисой Фрейндлих. Смеялись, рассказывали всякие историй, мечтали.
Какие были планы!
«Дядя Ваня»!
«Живой труп»!
Сагальчик опять заговорил об «Эрике Четырнадцатом»...
«Наконец-то Толя нашел свой театр, — радостно думал я в тот приезд. — Кончились его скитания».
Увы. Чем больше проходило времени, тем очевидней становилось, что творческие устремления руководителя театра и актера Солоницына идут по разным путям. Для веселой комедии с песнями и танцами, для остроумной западной пьесы или для современной лирической драмы нужны были не такие артисты, как Анатолий Солоницын. Специально поставить спектакль для Анатолия Владимиров не решался и поэтому занимал в ролях случайных. Постепенно стало повторяться то же, что и в Свердловске, с той лишь разницей, что у Анатолия была одна любимая роль, которую он играл дольше, чем прежде играл Ивана Петровича в «Униженных и оскорбленных», — роль Виктора в «Варшавской мелодии» Л. Зорина.
Пьеса эта ставилась во многих театрах. И всюду она была бенефисной для ведущей актрисы театра. Вторая роль, Виктора, лишь помогала героине выглядеть во всем блеске.
Как правило, Виктор изображался эдаким «простым парнем», вполне симпатичным в юности, но постепенно обнаруживающим свою натуру: карьеристские соображения побеждают в нем человека.
Анатолий дал роли иные краски...
Леонид Зорин вспоминает:
«Этот крутолобый редковолосый человек резко отличался от своих коллег уже тем, как выглядел. Казалось, на плечах его была тяжкая ноша, и ему непросто было ее нести. Какая -то тайная забота мерцала в его колючем, тревожном взгляде.
Когда мы беседовали о роли Виктора, я сказал: «Сыграйте то, что в вашей жизни не сбылось». Он посмотрел на меня внимательно, побледнел и ответил: «О, это страшно будет».
С Алисой Фрейндлих у них сложился отличный дуэт. Она — «хрупкий, незащищенный цветок» и он — ранимый, неспокойный, сильно чувствующий несовершенство мира, но сознающий и собственное несовершенство, человек ограниченных возможностей и одновременно обостренной совести, — оба они сильно воздействовали на зрителя. Быть может, оттого так отчетлива память об этом артисте, что уж очень впечатляющей была встреча с самим человеком. Личность стояла вровень с даром». Алиса Фрейндлих дорожила спектаклем, но все же «Варшавская мелодия игралась редко, потому что спектакль был поставлен задолго до прихода Анатолия в театр.
Новых интересных ролей Анатолий не получал. Опять он стал думать о том, что надо искать свой театр...
