https://www.partytime78.ru аренда звука.

Меня записали русской, и это спасло мне жизнь

«У бабушки с довоенных времен оставалась горчица. Роскошь! С ней казался вкусным даже студень из столярного клея, который тогда все в Ленинграде варили. Еще у нас оставалась сода, мы бросали ее в кипяток, и получалась шипучка», — рассказала в интервью Екатерине Рождественской Алиса Бруновна Фрейндлих, чье детство пришлось на блокаду…

фото: Екатерина Рождественская

Екатерина: Алиса Бруновна, я недавно узнала, как снимался фильм «Ребенок Розмари». Кассаветис давал какое-то самое общее задание актерам, и дальше предоставлял им полную свободу! Играйте, как находите нужным и что захотите. В итоге режиссер даже сам не знал, чем именно закончится его фильм… И замечательно получилось! А зачем тогда вообще нужен режиссер? Может быть, он только посредственным актерам нужен, а таким, как вы, нет?

Алиса Бруновна: Как это зачем режиссер нужен? Нет, я без режиссера не могу… Я даже вечно изматываю режиссеров тем, как сильно в них нуждаюсь. Но вот как только я нащупаю правильный путь, тут же начинаю активно участвовать в процессе и опять раздражаю режиссеров, но уже по-другому… Получается так: пока у меня ничего не получается — водите меня, как неразумного младенца. А как только я что-то поймала, то дайте мне свободу, а сами только «отзеркальте», что я делаю. Чтобы я понимала по реакции режиссера, туда я двигаюсь или нет. Но хотя бы для этого режиссер нужен обязательно!

Родители: Ксения Федоровна и Бруно Артурович. 1931г. Фото: из личного архива Алисы Фрейндлих

1935г. Фото: из личного архива Алисы Фрейндлих

Екатерина: С Рязановым вам хорошо работалось?

Алиса Бруновна: Хорошо! Он ведь в основном работает с театральными актерами и умеет это делать. А театральный актер от актера кино сильно отличается. С одной стороны, театральный актер — намятая глина, из нее можно сразу лепить, она уже разогрета. А с другой — с театральным актером приходится так выстраивать съемочный график, чтобы снимать последовательно, без резких скачков по сюжету. Играть сначала конец, потом начало нашему брату трудно. Кроме того, театральному актеру трудно работать без зрительного зала. Но Рязанов сам, один, заменяет собой целый зрительный зал. Он же совершенно безудержный зритель! Не может удержаться от реакции, причем очень бурной! Раньше спасало то, что звук писался отдельно от изображения. А теперь, когда все снимается живым звуком, даже не знаю, как Рязанов выходит из положения, я давно у него не снималась.

Екатерина: А почему вам так трудно играть без зрителей? Разве нельзя полностью сосредоточиться на том, что происходит на сцене, а про зал забыть?

Фото: Александр Васильев

Алиса Бруновна: Это, между прочим, тема моего навязчивого ночного кошмара. Мне несколько раз снилось, что я со сцены вижу, как все уходят и зал пустеет. Это такой ужас! В реальности что-то подобное происходило в конце 50-х годов, когда возникло телевидение и в театр перестали ходить. Но это продолжалось недолго, и зрительные залы вскоре снова наполнились. Все-таки сколько бы театру ни предрекали скорую смерть — это неправда! И именно потому, что связь между артистами на сцене и зрителями в зале — великая вещь! Живое соучастие, сопереживание, когда зрители подпитывают энергией и друг друга, и актера.

Екатерина: Какие специфичные все-таки у актеров кошмары…

Алиса Бруновна: И я не единственная, кому снятся такие сны, это такое обычное актерское наваждение. Еще многим актерам, в том числе и мне, периодически снится, что я сижу у себя в гримерной совершенно раздетая, а мне говорят: «Алиса Бруновна, ваш выход». И тогда начинается жуткая паника, я просыпаюсь в холодном поту.

Екатерина: А в жизни так когда-нибудь случалось?

Алиса Бруновна: Ни разу. В молодости я была склонна к опозданиям — вечно опаздывала в школу, потом в институт. А когда стала работать в театре, пришлось провести над собой большую работу, искоренить несобранность.

Екатерина: Вот интересно, а из молодых актеров вы кого отмечаете? Нравится вам кто-нибудь?

С Геогрием Товстоноговым. 1984г. Фото: ИТАР-ТАСС

Алиса Бруновна: Кто всерьез занимается, а не шпанит по сериалам? Замечателен Маковецкий. Он, правда, разве что для меня молодой актер… Теперь уже те молодые, которые в свое время взорвали театральное поле: Маковецкий, Миронов, Машков, Меньшиков — скорее среднее поколение. А из молодых мне нравится Аверин. Последнее время он, правда, много возникает в сериалах, но он очень хорошо работает, без дураков. Кто еще хорошо работает? Оксана Акиньшина, Ксения Раппопорт, Чулпан Хаматова. А тут недавно для меня совершенно замечательно раскрылся Федор Бондарчук. В фильме «Два дня» он очень хорошо сыграл.

Екатерина: А как у вас самой сейчас — много интересных предложений?

Алиса Бруновна: Очень мало. Для возрастных актеров роли еще есть, а для возрастных актрис почти не бывает. Все-таки драматурги явно больше мужиков уважают, чем баб…

Екатерина: Так это потому, что они сами мужики! Они про себя самих и пишут…

с Андреем Мягковым на съемках фильма "Служебный Роман". 1977г. Фото:МОСФИЛЬМ-ИНФО

Алиса Бруновна: Это да. Хотя никто не знал так женскую душу, как Саша Володин — вот вам, пожалуйста, мужик!

С Эльдаром Рязановым. 2009г. Фото: ИТАР-ТАСС

Екатерина: А вам играть мужчин не доводилось?

Алиса Бруновна: Да я их начиная со школьных лет играла! Леля в «Снегурочке», Уриеля Акосту в «Люди и страсти», шута в «Двенадцатой ночи». При этом физически совсем не обязательно подражать мужской стати, голосу. Главное — воспроизвести мужской способ думать…

Екатерина: Я бы никогда не смогла, мне кажется! Это же настолько другая планета!

Алиса Бруновна: Актерское дело — всякую планету разгадать...

Екатерина: Большому актеру, видимо, все равно вообще, что играть… В одном из самых ярких ваших спектаклей — «Оскар и Розовая Дама» — вы играете десятилетнего мальчика…

Фильм "Женская логика — 4". 2004г. С Варварой Владимировой и Александром Блоком

Алиса Бруновна: В 75 лет играть мальчика — это смешно. Но история написана так, что мальчик существует на сцене не сам по себе, а возникает через воспоминания сиделки. Сюжет такой: старая сиделка читает письма к Богу смертельно больного мальчика, который когда-то умирал у нее на руках. В этих письмах описана и она сама, и ее диалоги с Оскаром. И, читая, она то сама за себя говорит, то за него. Но мы постарались сделать так, чтобы переход от старушки к мальчику был нерезким. Чтобы не было так: вот я сначала ее играю, потом вдруг резко — его. Нет, мальчишка постепенно всплывает из лексики, из статики, из пластики... И это мальчик не буквальный, а отраженный. В другом театре эту пьесу поставили иначе: там разные роли играют разные актеры. Мальчик и старушка ведь не единственные, кто населяет пьесу: там еще есть его подружка, его враг — толстый и сильный мальчишка, его родители, его врачи… А у нас моноспектакль. Я играю Розовую Даму, а она вспоминает и играет всех остальных.

Екатерина: Алиса Бруновна, а у вас какие самые первые, самые ранние воспоминания? Я, например, помню, как я каталась на трехколесном велосипеде в два с половиной года…

Алиса Бруновна: Катюш, да я такая древняя, что первые мои воспоминания — еще довоенные… Они же, наверное, и самые лучезарные. Ведь это было мое раннее детство, совсем-совсем светлое и счастливое, когда родители еще были молодые, шальные, озорные, им хотелось гулять. Но настоящим центром жизни была бабушка. Каждое лето мы с ней выезжали на дачу. Родители наведывались туда только на выходные, а мы с бабушкой ходили в лес то по грибы, то по ягоды и на озеро. Я была у нее первой внучкой, поэтому взяла на себя весь залп бабушкиной любви. А потом уже за мной пошел мой двоюродный брат Эдик, а потом, перед самой войной, родилась моя двоюродная сестра Регина. Мы ведь все жили в одной трехкомнатной квартире. Одна комната была совсем маленькая, там помещались мы с папой и мамой. Вторая — очень большая, наверное метров сорок, ее перегородили мебелью так, что получилось две спаленки для папиных сестер с мужьями. И третья комната считалась столовой, хотя в ней жила бабушка. Наша квартира располагалась на первом этаже, и мы, бегая во дворе, то и дело собирались под бабушкиным окном и хором кричали: «Булки с маслом и с песком! Булки с маслом и с песком!» Все дети нашего двора кричали! И бабушка из окна выдавала каждому по бутерброду с маслом и с сахаром. Это было нашим главным, обожаемым пирожным. И еще я помню, как бабушка пыталась нас — всех своих внуков – учить немецкому языку...

С Олегом Басилашвили в спектакле "Калифорнийская Сюита". 1999г. Фото: ИТАР-ТАСС

Екатерина: Ну да, она ведь была немкой. А как вообще ваши предки в России оказались?

Алиса Бруновна: Бабушкина родня, Зейтцы, обосновалась здесь еще в екатерининские времена. Где-то тут, недалеко от Петербурга, затевался фарфорово-стекольный завод, и туда приглашали немецких стеклодувов. Мой прапрапрадед приехал из Северной Германии, из Мекленбург-Шверина. И дедова сторона — Фрейндлихи, тоже какие-то приглашенные в Россию мастеровые. Один из двоюродных братьев деда был садовником Царского села и двора его императорского величества…

Екатерина: Если перевести на современный язык — ландшафтный дизайнер…

Алиса Бруновна: Да, наверное. А другой его брат был аптекарем — и тоже двора его величества. Я это знаю, потому что, когда мой зять Сергей был в Думе, мы ему поручили «вскопать» наше родовое дерево, и кое-какие документы удалось найти. Ведь питерские немцы до революции жили кланом, все ходили на Кирочную в лютеранскую церковь, там же венчались, крестили детей. И в церкви сохранились документы…

Екатерина: А вас при рождении как по документам — немкой?

Алиса Бруновна: Все бабушкины дети «разменяли» немецкую кровь: папа женился на русской (на моей маме), его старшая сестра вышла замуж за грузина, младшая — за поляка. Так что мы, бабушкины внуки, уже не совсем немцами были. И моя мама настояла на том, чтобы в графе «национальность» у меня стояло «русская». Это оказалось мудрым решением, впоследствии, наверное, спасшим мне .

Фото: Антон Соколов

Екатерина: А бабушка не огорчалась из-за того, что не на немцах женились ее дети?

Алиса Бруновна: Огорчалась немножко. Но внуков из-за этого любила не меньше. Она была главным связующим центром. Всех кормила, одевала, обувала, обшивала. Она никогда не работала, но всю жизнь была занята. Все мы висели на ней гроздьями. Недаром никто не уходил из дому, а все туда приводили жен-мужей… И даже дядю Ираклия, который учился в Ленинграде в консерватории, но жил-то в Тбилиси, тетя Циля (она тоже училась в консерватории и там со своим будущим мужем познакомилась) как-то умудрилась к бабушке перевезти. Вот таким букетом мы и жили. А мои родители познакомились в ТРАМе — театре рабочей молодежи. Там собирали всех, кто так или иначе пел, танцевал, играл — словом, делал что-то для театра пригодное. Представления в основном давали по областям. Кстати, маму мою этим театром подхватило во Пскове, она ведь псковитянка. Играя вместе в ТРАМе, они с папой и поженились.

Екатерина: А потом началась война…

Алиса Бруновна: И этого светлого, лучезарного мира не стало. Сначала уехал папа — он эвакуировался с ТЮЗом, где к тому времени работал. Улетел буквально последним самолетом, после чего кольцо блокады окончательно сомкнулось. Мы с мамой почему-то с ним не поехали. Не знаю, в чем была причина. Может быть, потому, что всех взять не могли. Кстати, к нам отец так и не вернулся – в эвакуации у него появилась новая семья. Зимой 1941-го не стало нашей квартиры — в нее попал снаряд. Причем, по слухам, это был наш снаряд — то ли недолет, то ли перелет… Я очень хорошо запомнила, как мы вернулись домой и увидели выбитые стекла и двери, рояль, бедный, весь в штукатурке, все разметано… Жить там стало невозможно. Потом наш дом восстановили, поскольку он находился в той части города, которую старались сохранить, — на Мойке, рядом с Исаакиевской площадью. У нас окна выходили прямо на Исаакий. Помню, как скульптуры на нем все были закрыты мешками с песком, а поверх мешков досками заколочены.

Екатерина: А семья ваша от того снаряда не пострадала?

Бруно Артурович Фрейндлих с внучкой Варей. 1974г. Фото: из личного архива Алисы Фрейндлих

Алиса Бруновна: Мы в тот момент были в бомбоубежище, поэтому и уцелели. И ведь это, знаете, просто чудо, что именно в тот раз мы спустились в убежище… Ведь только во время первых бомбежек всех жильцов дома организованным порядком туда водили. Во дворе начинала орать сирена, и все шли. А потом стали привыкать к бомбежкам и просто прятались в каких-то нишах. С верхних этажей люди спускались к нам, на первый, — считалось, что на первом безопасно. Но вот в тот день, когда в нашу квартиру попал снаряд, почему-то все решили уйти. И это нас спасло.

Екатерина: И где же вы жили после этого?

Алиса Бруновна: Мы переехали в комнату папиного старшего брата, он жил в том же доме, но в другом флигеле, в коммунальной квартире. У папиного брата тоже была семья — жена тетя Зоя и сын Эдик, мой двоюродный брат, которому было, наверное, года четыре, а мне уже было шесть. Пришлось сдвинуть все имевшиеся в доме кровати, и мы на них спали все вместе. Тесновато, зато тепло. В комнате с прежних времен осталась большая изразцовая печь, в нее втиснули буржуечку и топили. В основном — мебелью, в итоге сожгли всю, кроме того, на чем нужно было спать и сидеть. В начале войны проблем с едой мы не ощущали. У немцев ведь всегда на полочках что-то припасено. Я помню, как к нам прибегала соседка с чашечкой, просила немножко, пару ложечек, манки для своего ребенка. И бабушка ей насыпала манки. Еще не наступила зима, еще шла осень 41?го. Еще можно было безмятежно отдать кому-то столовую ложку манки. Никто же не предполагал, что блокада будет так долго длиться. А потом наступила зима, и бабушка перешла на режим строгой экономии и дисциплины. Она больше не давала нам хлеб просто так. Только строго по часам. Помню, я сидела как истукан и подолгу смотрела на часы, на то, как бежит стрелка к тому заветному моменту, когда бабушка нам что-то даст. А ведь очень многие гибли из-за того, что сразу съедали свои 125 граммов хлеба, которые выдавались на сутки в самую тяжелую зиму.

Екатерина: А какая зима была самой тяжелой?

Алиса Бруновна: Зима с 41-го на 42-й год. Первая зима блокады. В эту зиму бабушка еще была с нами… Когда наши запасы пропали вместе с квартирой, бабушке удалось спасти только специи, которых у нее всегда было много, как у любой хорошей хозяйки. И бабушка выдавала нам понемножку то несколько гвоздичек, то щепотку лимонной кислоты, то корицы, чтобы бросить в кипяток, и получался чай. На столе постоянно стоял горячий самовар — это было экономно, потому что не требовало горючего: в самовар засыпали угли из буржуйки. И вот мы все время пили чаи. Еще у бабушки была горчица. Роскошь! С ней казался вкусным даже студень из столярного клея, который тогда все в Ленинграде варили. А когда кончилось все, то бабушка давала нам соду, мы бросали ее в кипяток, и получалась шипучка. Потом, во вторую зиму, когда бабушки с нами уже не было, с продуктами в Ленинграде стало уже полегче. Нашлась возможность переправлять что-то в город. Появилась дуранда…

С мужем Игорем Владимировым. Ялта. 1965г. Фото: из личного архива Алисы Фрейндлих

Екатерина: А что это такое?

Алиса Бруновна: Это спрессованный жмых от семечек. Из них выдавливали подсолнечное масло, а жмых прессовали в твердые, как цемент, лепешки. И выдавали по продуктовым карточкам. Грызть дуранду было невероятно вкусно.

Екатерина: Что-то типа козинаков?

Алиса Бруновна: Только козинаки с сахаром и целыми семечками, а тут лишь отжим. И тем не менее это было лакомством. Помню, я подбадривала себя мыслью, что после войны дуранды будет сколько хочешь и я буду ее есть целыми днями, всю жизнь!

Екатерина: И что, потом действительно вы всю жизнь это ели? (Смеются.)

Алиса Бруновна: Нет. Так же, как и чечевицу. Это была первая, а может, и последняя крупа, которую нам выдали по карточкам, и казалось, что ничего вкуснее нет. Так вот все это появилось только на вторую зиму.

Екатерина: После такого рассказа мне страшно захотелось съесть второй эклер. Можно я возьму? На еду сразу как-то по-другому начинаешь смотреть…

Алиса Бруновна: Кстати, нет худа без добра. Поскольку мое взросление — с шести до девяти лет — пришлось на блокаду, у меня очень мало вырос желудок. До сих пор я насыщаюсь буквально с капли! Хотя это не значит, что я через час снова не захочу есть…

Екатерина: Это же все очень интересно, потому что мало кто из современных людей в деталях знает, что такое блокада и голод. Помню, мама рассказывала, что самый большой деликатес был лепешки из очистков картошки. Ведь все это надо знать и помнить обязательно!

Алиса Бруновна: Ну, не все так к этим вещам относятся… Я по своим родным знаю... Я сколько раз пыталась им рассказывать что-то, но они быстро теряли интерес. И сколько раз я говорила своим младшим: «Не выбрасывайте! Не стыдно вам выбрасывать еду? Ведь Бог накажет», — но это не производит особенного впечатления. Как ни старайся рассказать, а все равно никто теперь не поймет, ЧТО ТАКОЕ представлял из себя прощальный подарок бабушки — смерзшиеся серые макароны. Бабушку выслали из Ленинграда вместе с другими немцами. Мама ходила ее провожать на сборный пункт, а там в больших котлах варили макароны, которые, как только их вынимали из кипятка, тут же замерзали. Их рубили на буханки и выдавали ссыльным на дорогу, а бабушка, конечно, тут же отколупала от своей порции какой-то кусок и выдала маме для меня. Я помню, как мы с мамой варили суп из этих макарон.

С дочерью Варей. 1970г. Фото: из личного архива Алисы Фрейндлих

Екатерина: Немцев выслали из блокадного Ленинграда? А куда, в Сибирь?

Алиса Бруновна: Кого в Сибирь, кого в Казахстан… Впрочем, в нашей семье репрессии начались раньше, с папиного брата. Он ведь был очень заметным партийным человеком, секретарем парторганизации завода «Электросила». И пошел добровольцем на войну. Это, видимо, вызвало немалые сомнения, потому что в паспорте у него было по-честному написано — «немец». И вот там, в армии, его и арестовали. А к нам пришли за его женой тетей Зоей. И я очень хорошо помню эпизод обыска, когда все вещи вышвыривались, перетрясывались…

Екатерина: Это при детях прямо?

Алиса Бруновна: Это было ночью, считалось, что дети спят. Но я не спала, конечно. Эдик спал, маленькие спали, а я — постарше, я проснулась и видела все.

Екатерина: Обыскивали военные?

Алиса Бруновна: Нет, штатские.

Екатерина: Милые, наверное, такие, вежливые штатские?

Алиса Бруновна: Да, вполне. Никакого ора, никакого запугивания. Они просто делали привычную работу. Да и наши все — мама, тетя Зоя, бабушка тоже были спокойны, потому что думали, что это случайность, что скоро органы разберутся и отпустят тетю Зою. Утром брат стал спрашивать, а где мама, и ему сказали, что мама заболела и ее в больницу увезли. Помню, как Эдик хлопал в ладоши и орал: «Ура, ура! Из больницы мама принесет белую булку! В больнице должна быть белая булка, мама принесет белую булку!» Ну а потом наступил момент, когда всех немцев стали высылать из Ленинграда. Видимо, какая-то небольшая прорешка в блокаде образовалась, и появилась возможность их вывезти.

Екатерина: Но, может быть, высылка из блокадного Ленинграда — пусть даже в Сибирь, в Казахстан — спасла кому-то жизнь?

Алиса Бруновна: Не знаю. Но моя бабушка умерла в эшелоне по дороге. В общем, мы с мамой остались вдвоем в разгар блокады. Мама по профессии была бухгалтером и с начала войны получала хорошую рабочую карточку, работая на гильзовом заводе, около Волкова кладбища. Еще там ей давали дрожжевой суп — словом, можно было как-то жить. Но в тот день, когда мама собирала и провожала семейство в ссылку, она не вышла на работу (высылали же в 24 часа, нужно было торопиться), и ее за это уволили. Как жить дальше — непонятно. И тут чудо! Вот, говорят, Водолеев всегда кто-то поддерживает, когда им становится совсем плохо. Может быть, дело в том, что моя мама — Водолей… В общем, нас нашел мамин молочный брат…

Екатерина: То есть человек, с которым у нее была общая кормилица в младенчестве?

Алиса Бруновна: Да. Они какое-то время росли вместе, потом их пути разошлись, но изредка все-таки они общались до войны. Он был врачом, работал он в Горздравотделе. И вот он нас нашел и устроил маму в ясли бухгалтером. И что вы думаете, меня, великовозрастную семилетнюю девицу, определили в ясли. Впрочем, я была такая тощая, что несоответствие возрасту не очень бросалось в глаза. Но когда в ясли приходила проверка, меня укладывали в лазарет и закрывали до носа одеялом. Я уже умела читать, но было нечего — все книжки давно сожгли. У нас самих в буржуйке сгорело полное собрание сочинений Толстого, прижизненное издание. Но тут так: или смерть, или книжки в огонь… И вот наша соседка по коммуналке — дворничиха тетя Шура, имевшая доступ ко всем квартирам, которые бросали, где умирали и так далее, принесла откуда-то книжку Лидии Чарской «Лизочкино счастье». Это была моя единственная книжка за всю войну. Я читала ее по кругу: заканчивала последнюю страницу и тут же начинала первую. Еще тетя Шура подарила мне однажды чью-то роскошную куклу с фарфоровым лицом, в атласном платье, поразительную красавицу. Вот так мы и пережили блокаду. Я умудрилась даже выкарабкаться из двустороннего воспаления легких, которое подхватила.

С внуками Аней и Никитой. 1999г. Фото: из личного архива Алисы Фрейндлих

Екатерина: А пенициллин-то в Ленинграде был?

Алиса Бруновна: Нет, конечно.

Екатерина: Тогда как же вы лечились? Барсучьим салом?

Алиса Бруновна: Да какое барсучье сало, откуда? Рыбий жир мне давали, а меня от него рвало, я не могла его принимать. Еще кодеин в таблетках. А это, между прочим, легкий наркотик… Я помню ощущение наркотического опьянения, когда дальние предметы становятся ближе тех, что рядом.

Екатерина: Странно, как от чего-то подобного можно тащиться…

Алиса Бруновна: Я не знаю. Я не тащилась, я просто старалась выздороветь.

Екатерина: Алиса Бруновна, если существует ангел-хранитель, то как вы думаете, он какой? Вот для меня ангел-хранитель — это отец… Я уверена, что это он моего старшего сына спас восемь лет назад, когда Лешка шел с ребятами, упал в колодец (люк был почему-то открыт), пролетел расстояние этажа в два и чуть не снес себе голову. Врачи сказали тогда, что у нас точно есть ангел-хранитель, потому что с акими травмами не выживают. И я с поразительной отчетливостью, прямо вот до мурашек, почувствовала, что это именно отец!

Алиса Бруновна: Я убеждена, что ангел-хранитель — это суммированная энергия любви. Людей, которые нас любили. Я тоже думаю, что меня спасала энергия маминой любви.

Фото: Екатерина Рождественская

Екатерина: Спасибо вам большое за интервью…

Алиса Бруновна: Да не за что! Наболтала вам какие-то глупости...

Екатерина: Есть за что! Мне и вообще очень интересно бывает расспросить человека про детство, а уж про такое детство, как у вас, — это вообще уникальная возможность!

Алиса Бруновна: Я редко то время вспоминаю... Мне иногда говорят, что надо написать книжку, но я не умею писать книг, а заниматься дилетантством не хочется. Я — актриса, ею и останусь.